Кто имеет право подглядывать?

Был такой известный философ — Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Он создал теорию о том, каким образом устроена человеческая жизнь. Но как и почти всякая теория, она была немножко хуже, чем сама жизнь. Не все существующие факты с ней согласовывались, а некоторые так и просто противоречили.

И когда Гегелю, человеку, видимо, довольно упрямому, говорили: мол, видите же, факты против вас, он отвечал: «Тем хуже для фактов!»

Что-то похожее хотелось крикнуть и Сереже, только он не знал такого неожиданного и остроумного изречения. Поэтому ему приходилось молчать и соглашаться с Таней. Дело в том, что им все же раскрылась кое-какая тайна про Алену. Хотя к журналу тайна эта отношения не имела.

Существует в Москве такая улица — тесная, забитая машинами. Называется — улица Чернышевского. Она почти обязательно попадается вам на пути, если от «Бауманской» двигаться к Центру. (Алена Робертовна именно так и двигалась.) И там на перекрестке, где ходит древний трамвай «А», или, по-старомосковски, «Аннушка», есть кафе — стеклянный кубик.

Алена шла-шла, вдруг толкнула стеклянную дверь этой стекляшки, и сейчас же Сережа с Таней, которые, давно осмелев, были буквально у нее за спиной, услышали:

— Аленушка! Аленка!

Какой-то мужчина поднялся из-за своего столика, быстро снял кепку, сверкнув… довольно-таки малым количеством волос на голове. И учительница их обернулась на этот голос, помахала рукой, стала пробираться меж посетителями, которым одну секунду это все было любопытно, а потом они опять углубились в свои цыпленки табака.

Сквозь прозрачную стену кафе отлично было видно, как Алена подала лысому руку и тот ее сейчас же поцеловал (руку, а не саму учительницу) и усадил так аккуратно, словно это была столетняя бабушка. А руку из своей не выпускал… Вот какие дела!

И она не вырывалась!

А он все время улыбался и шевелил губами…

Но самое удивительное в этой ситуации, что он и для Алены лишь шевелил губами. Потому что она его не слушала!

К сожалению, так довольно часто бывает на свете, что любишь одного человека, а на свидание приходишь к совсем другому!

А что ей было делать? Ведь иногда хочется, чтоб на тебя смотрели с… этим самым, извините за дурацкое слово… с обожанием. Чтоб на тебя смотрели с мечтой — исполнить любое твое желание.

— Вадим, ты мне дашь чего-нибудь поесть? — спросила она и аккуратно высвободила свою руку.

Она, между прочим, специально назначила ему встречу в этой стекляшке, а не в кафе получше, чтоб не давать лишних надежд. Она хорошо понимала такие вещи.

И он, кстати, как человек умный, тоже понимал такие вещи и расстраивался. И только делал вид, что не понимает.

Сережа с Таней глазели на них и видели то, что видели: лысый улыбается и Алена улыбается.

А какое, собственно, им до этого дело?

— Идем отсюда, Тань.

Она смерила Сережу недовольным взглядом. Почему он все время старается защитить классную от ее, Таниного, якобы нечестного подсматривания? Врач осматривает больного не потому, что мечтает узнать, какие там красоты у него под рубашкой и майкой, а потому, что так надо для дела!

Хотя сейчас, признаться, Таня была не совсем уверена, что так ей надо для дела. Пропажа классного журнала к этим улыбкам никакого отношения не имела.

Недовольная собой и еще больше недовольная Сережей, Таня повернула к нему один из своих выверенных, особенно стальных взглядов.

— Помнишь, ты усиленно доказывал, что она вообще никуда не идет. А она все-таки шла! И поэтому не думай, что ты обязательно всегда и во всем прав!

Таня сказала не совсем то, что хотела. Но мысль про докторов и осматривание как-то не очень выговаривалась вслух. Однако без этого получилось, что она просто по-начальницки кричит на Сережу, а не доказывает.

Сердясь, она пошла к трамвайной остановке, к той самой «Аннушке». Сережа шагал сзади, глубоко засунув руки в карманы. На него неожиданно подействовала бездоказательная Танина ругня.

А ведь правда: шут ее знает, эту Алену! Все перепутывалось в ее поведении! Съеденный с жадностью пирожок, сумка, оставленная в магазине, теперь этот человек.

Погоди! Ну и что? Какие тут, собственно, выводы? А никаких. Кроме одного: Сережа ее совсем не знает. И раз так… Интуиция его, еще недавно такая в себе уверенная, начинала растерянно колебаться.

Всю длинную дорогу в метро они ехали молча. Это иногда случается с людьми, и не обязательно надо говорить: ссора. В метро ведь все-таки слишком шумно и сутолочно.

Но когда садились в автобус, Таня сказала, почти бросила:

— Я думаю, дня два ты мне не понадобишься. Действуем по индивидуальным программам.

Его охватила обида, не то испуг. И, пришибленный этим чувством, Сережа так и доехал до своей остановки, а Таня вышла на одну раньше.

Бабушка — по обыкновению своему сидя в кухне, хотя на плите ничего не булькало и не скворчало, — медленно листала Сережин учебник истории.

Зрелище странное, надо признаться. Зачем, скажите на милость, вам, шестидесятишестилетняя женщина, читать такие книги?

Что-то в этом роде подумал Сережа, остановившись в дверях. На самом деле бабушка собиралась писать статью о языке этого учебника. А язык ей, надо сказать, не нравился. И она собиралась писать весьма резкую статью.

Елизавета Петровна считала, что язык данного учебника особенно важен, так как чтение исторических книг развивает у человека стратегическое мышление (то есть, проще говоря, такое мышление, которое учит составлению планов на далекое и близкое будущее). А ребенку, как известно, такого мышления особенно недостает… Вот, стало быть, для чего старалась бабушка.

Эх, знать бы об этом и Сереже… Стратегическое мышление. Возможно, у него родились бы какие-нибудь новые идеи по ходу расследования. А возможно, и родились бы какие-нибудь новые идеи насчет отношения к бабушке.

Но ничего Сережа не узнал, и ничего в нем не изменилось. Потому что бабушкину статью никогда и нигде не напечатали.

Статья так и лежала в бабушкином архиве. Собственно, в бабушкином ящике письменного стола. А после ее смерти затерялась куда-то, так никем и не прочитанная.

Он сел напротив бабушки: то ли ему хотелось есть, то ли ему хотелось общаться — сам не знал. Для начала хмыкнул. Это он так выражал свое отношение к ее занятию. Да, пожалуй, и вообще к ней.

Елизавета Петровна приподняла очки, посмотрела на внука. А Сережа, очки никогда не носивший, опять (как и всегда) удивился про себя, почему они никуда не падают, находясь в таком ненадежном, почти невесомом положении, а именно на лбу.

Вот о чем ему действительно хотелось бы спросить. И, конечно же, он не спросил. Не решился на этот «слишком детский» вопрос.

И бабушка тоже не решилась рассказать Сереже, чем она занимается. Почему? Да просто испугалась, что над ней посмеются. И потому начала свою речь с наступления, с уже хорошо известной в семье темы — как Сережа (словечко «Крамс» Елизавета Петровна с некоторых пор произносить не решалась), как он сильно изменился в последнее время.

— Люди, если ты заметил, делятся на тех, которых мы понимаем, и на тех, которых мы не понимаем… Чувствуешь иной раз: человека-то много, а что он такое, зачем он? Вот и я последнее время никак не могу соединить твои поступки в какую-то систему.

Сережу удивила неожиданная простота и правильность этого наблюдения.

Только не надо, как бабушка: раз ей что-то непонятно, так она сразу уж с каким-то недоверием, чуть ли не с подозрением. А ты возьми да разберись — куда лучше будет!

…Тут в скобках стоит заметить, что сам он разбираться в бабушкином поведении и не собирался…

Елизавета Петровна, между прочим, еще что-то сказала, Сережа ее не услышал. Хотел было попить чайку, но, чтобы не увязнуть в разных там дискуссиях, ушел из кухни. Оглянулся — бабушка еще смотрела ему в спину, а сама уже готова была дальше листать учебник истории.