Однако хватит! Что за странные картины, что за выдумки.

Так сказала себе Алена, которая твердо решила начать новую жизнь — более строгую и четкую, более похожую на жизнь завуча Людмилы Ивановны.

— А скажи, пожалуйста, как это к тебе попало?

Сережа готов был к такому вопросу. Без видимых запинок он воспроизвел Танин рассказ, везде заменив имя Садовничьей на свое. И только про семь рублей ни слова. Почему? Да потому, что он верил: эти деньги украдены, чтобы просто стали заметны клочки журнала. То есть он верил, что это не настоящая кража. И в то же время не очень верил… Поэтому он сперва сам хотел разобраться, сам, не впутывая в эти сомнительные дела взрослых.

Так часто бывает. Взрослые говорят: «Детям этого знать не надо!» А ребята думают в каком-то важном деле: «Только б взрослые не узнали!»

Эх, побольше бы мы доверяли друг другу, попроще было бы и жить!

Итак, Сережа взялся излагать свою честную полуправду. А семь рублей сумел замаскировать.

Но совсем неожиданно он выговорил такое, в чем и себе не хотел признаваться:

— Тогда она вынула у Мироновой кошелек, положила туда… — И замолчал.

— Кто это «она»?

— Это… преступник…

— А почему ты сказал «она»?

— Честное слово, не знаю! — Сережа посмотрел на свою учительницу совсем не демоническим взором. — А зря неохота подозревать!

За мгновенье целый рой промчался в Алениной голове. На что же решиться? Что приказать ему раз и навсегда?

Но почему все-таки Крамской сказал — ОНА?

И снова мелькнула фигура девочки за письменным столом. Лицо ее было уже почти различимо.

«А зря не хочу подозревать!» Правильно! Он сам подсказал ей, что надо сделать.

— Вот что. Послушай меня! — Аленин голос стал неожиданно строг. — Я хочу. И я требую, чтобы ты все прекратил! Чтобы все было забыто!

Хм!.. Если бы это зависело только от Сережи.

Но ведь еще на нем висели, как пиявки, эти семь рублей… Конечно, на нем, раз он Алене ничего не сказал.

— Ты можешь мне обещать?

Сережа молчал.

— Или не можешь?

А он ведь ей не мог этого обещать. Эх, как было бы хорошо — раз-два: обещано! И конец.

Но не лучше ли будет именно найти того человека? Вернее, ту… Ну не важно, пусть «того человека»! Найти, тряхнуть его-ее: «Ты что делаешь, дубина! Тебе жить надоело?!»

— Пойми, Крамской. Мне сейчас далеко не до шуток. Ты затеял плохую игру. И я требую, чтобы…

«Да знаю я, что вы требуете…»

— Я не слышу твоего ответа, подтвержденного честным пионерским словом! Крамской!

Сережа молчал. Да и что же он мог сейчас обещать? Класс, разгоряченный следствием и погоней, остановить нелегко. Классу подавай виноватого!

Но, говоря честно, Сережа и на себя теперь не сильно надеялся. Ему все больше казалось, что он должен довести расследование до конца.

Алена словно схватила его мысли за шиворот:

— Недаром, понимаешь ли ты, недаром судить разрешается лишь юристам. То есть людям не только со специальным образованием, но и со специальной совестью!

— Я обещаю вам, Алена Робертовна, я постараюсь… это прекратить.

Сейчас Сережа решил, что лично для себя он оставляет этот вопрос открытым, а что касается класса… Он попробует уговорить класс больше расследованием не заниматься. Потому и сказал: «постараюсь».

Для Алены сие прозвучало полной дикостью. И чтобы не раздражаться, с одной стороны, а с другой — чтобы не впасть в мягкий «уговаривательный» тон, отвергнутый ею навсегда, а с третьей стороны, чтобы сохранить свой новый тон — строгого спокойствия, Алена решилась на довольно сомнительные, с точки зрения настоящей педагогики, слова. Она сказала:

— Теперь ступай, Крамской, и подумай!

Так обычно делают не очень опытные учительницы, когда им надо оборвать разговор по той причине, что ничего больше они сказать не имеют.

Тогда и Сережа поступил как не очень толковый ученик. Он сказал:

— Спасибо! До свидания!

Однако уходя, он взял листок, положил его в конверт с Международным детским днем. И Алена поняла, что ей еще оттачивать и оттачивать свою новоиспеченную педагогическую строгость.

Небо, полное окон

По-осеннему быстро и густо смеркалось, когда Сережа вышел из Алениного подъезда. Но это еще не был тот настоящий вечер, когда ученикам шестых классов надлежит отправляться домой. Примерно час можно было бы ходить по улицам, смотреть, как все больше в мире загорается окон: там люди возвращались со службы, там раскладывали ноты в кружке художественной самодеятельности, там готовились к шахматным сражениям — цех на цех.

Но попадались и совершенно темные дома. Их окружали пустые темные дворы, их стерегли неподвижные деревья. И черные осенние тучи проплывали над ними как-то особенно охотно…

А что это были за дома, знаете ли вы?

Это были школы!

А я думаю, многое бы на свете изменилось к лучшему, если б те окна горели и если б школьные двери не были по вечерам заперты на замки.

Не нужно было бы, например, Сереже Крамскому обходить сейчас стороной разные закоулки, в которых собираются подозрительные компании… А чем они, собственно говоря, подозрительные? Не тем ли просто, что собираются в подозрительных местах — в подворотнях да подъездах?

Как раз именно в эту минуту Сережа и забрел на пустой школьный двор, постоял в темноте, и ему стало отчего-то грустно. Ладно, он решил, пора Тане звонить, вечер уже настал, а она сказала: «Позвони вечером».

Странно: вроде разошлись они как в море корабли, а вроде и… Странно!

И еще Сережа напрочь забыл, что хотя бы немного может быть собою горд: ведь он не испугался, ведь он совершил почти что подвиг и спас Алену от новых мучений.

Кстати, и Алене Робертовне тоже, наверное, не мешало бы это понять: некто, жертвуя собой, избавил вас от многих горьких минут! Но в Алене, увы, сработала нормальная взрослая психология: ребенок был виноват, он пришел и признался в своей вине — это естественно. Учитель его простил — вот и награда!

Нас часто не понимают — уж так вообще устроена жизнь. И чтобы не обижаться на эти непонимания, давайте постараемся помнить, что часто и мы сами не понимаем других… Впрочем, нередки случаи, когда мы толком не понимаем даже самих себя!

Таня словно специально томила его: телефон пропел уже четыре гудка, она все не снимала трубку. А ведь дома! И ведь знает, что звонит именно Сережа! Да и пускай — если уж ей так нравится.

Таня действительно и была дома и знала, что это звонит Крамской. Одной рукой она выключила в душе воду, другой схватила полотенце и, шлепая босыми мокрыми ногами по полу, побежала к телефону.

Дело в том, что Таня — человек строгий не только с другими — считала себя недостаточно стройной. И поэтому делала по возможности ежедневно специальную йоговскую гимнастику, которую мать ей прислала. Ну, а после гимнастики без душа не проживешь.

Она сдержала дыхание, поймала за крыло взволнованный голос, сказала спокойно:

— У телефона!

Однако Сережа услышал и бегущее дыхание и особый голос. Только понял их неправильно.

— Тань! — он закричал, и так свободно закричал, настолько безо всяких задних мыслей, что сразу ему стало легко. — Привет, Тань!

И единым духом, за пять минут все рассказал и про «Демона», и про Аленину вдруг прорезавшуюся строгость, и про Аленин приказ все забыть, и про свое полусогласие. А полунесогласие? И про тайну в семь рублей. Словно и не было предчувствия надвигающейся смертельной ссоры!

За время Сережиного рассказа Таня окончательно успела прийти в себя. Запахнула махровый халат и, поджав ноги, уселась в кресло, а голову обмотала полотенцем.

— Ну что же, Алена Робертовна права. Некоторые преступления лучше не замечать. Тогда и жить будет легче.

— Ладно, Тань. Ты же ведь не согласна!

— Согласна или не согласна — не важно. Я в этом деле больше не участвую!

— Ну правильно, Тань. Я тоже теперь против. Но все-таки узнать-то надо!